Воспоминания детства

Многим бы хотелось видеть Пушкина. А  бабушка моя, Екатерина Ивановна  Волкова, видела его. И много, и часто говорила  мне и брату моему,  когда мы были детьми. Говорила об Александре  Сергеевиче Пушкине, что  это был самый умный человек России.  И мне представлялся он красавцем,  на  белом коне, как наша лошадь Сметанка, и в каске с перьями. А бабушка   сказала мне, что нет, он был маленького роста, сгорбленный, курчавый   блондин с голубыми большими глазами, блестящими, будто на них были   слёзы. 

Серьёзный, никогда не смеялся. Одет был франтом, носил большое   кольцо на пальце и смотрел в золотой лорнет. «Зачем это, — подумал я, —   маленького роста? Неправда, что бы мне ни говорили». Мой дед, Михаил   Емельянович, был огромного роста, и мне хотелось бы, чтоб и Пушкин был   такой же и приносил бы мне игрушки. Но мне всегда нравилось, когда   бабушка читала мне Пушкина. И я, слушая, сидя на лежанке, думал: «А  ведь  его убили. Как это гадко!»

Несказанно я любил слушать бабушку,  когда она читала Пушкина. И всё  как-то было полно им: и вечер, и зимняя  дорога, тройка, когда меня взял  с собой мой дед в Ярославль, дорога, остановка на постоялом дворе,  калачи, поросёнок, икра, и месяц, и  страшный лес на дороге. И нравился  мне Пушкин. Как верно и хорошо он  написал про что-то, всё самое моё  любимое.

И я знал уже много его  стихов наизусть. Из дому деда, на Рогожской  улице, уходил на соседний  большой двор, к ямщикам, в ямскую избу, где  было тепло, пахло щами.  Такие хорошие ямщики, отдыхали, сидели, пили  чай. Ели баранки, ситный. И  любили меня, хозяйского внука. Я всей душой  любил ямщиков. Я им говорил  наизусть:
По дороге зимней, скучной,
Тройка борзая бежит...
И видел — нравилось ямщикам.
— Ну-ка, — говорили они мне, — скажи, Костя, вот ему... про разгулье удалое аль сердешную тоску... Как это, скажи-ка...
Ямщики слушали.
Один из них, Игнат, с черной бородой, часто просил меня:
— Скажи да скажи... про старушку родную...
Тогда я ему говорил стихи:
Буря мглою небо кроет...
Игнат плакал. Всегда плакал.

Поразило  меня однажды, что приятель отца моего, судебный следователь  Поляков,  сказал про Пушкина: барин, камер-юнкер. И что-то нехорошо  говорил. Я  сказал бабушке, Екатерине Ивановне:
— Поляков не любит Пушкина.
— Да, — ответила она, — не слушай его. Он нигилист.
Я не понял, но подумал: нигилист — это, должно быть, вроде дурака.
Странно,   что Ларион Михайлович Пряничников, впоследствии художник, родственник   наш, часто бывая в доме у нас, тоже не любил Пушкина, тоже сказал:   камер-юнкер! 

Мой дед был именинник. Лежал в постели, прихварывал. Утром я  пришёл к нему и сказал стихи:
Птичка Божия не знает...
Он меня погладил по голове и, смотря добрыми глазами, сказал мне:
— Это, Костя, хороший барин сочинил.
Потом, вздохнув, сказал:
—   Эх, грехи, грехи. Ты, Костя, когда молишься на ночь — то поминай и  его.  Он ведь был добрый, как Божий серафим. Мученик — ведь его убили.
«Вот, — думал я, — что такое».
— Дедушка, — говорю я, — а Игнат, я ему сказал стихи, а он заплакал.
— Ишь ты, — удивился дед. — Он, Игнат, хороший мужик. Бедный, бездомный. Пьёт только частенько...
Почему-то дед запретил мне ходить в ямщицкую, к ямщикам.
— Есть, — говорит, — запойные... Всякого наслушаешься. Не надо, — говорит, — ходить тебе туда.

Когда дед умер, то после я спросил свою няню Таню:
— Вот дед мне велел молиться о Пушкине.
— А кто он тебе доводится? — спросила няня Таня.
— Он серафим от Бога был, камер-юнкер убитый.
— Ишь ты! — вздохнула няня.
Ну, няня сказала:
— Молись так: «Помяни, Господи, во Царствии Твоем раба Твоего камер-юнкера Серафима».

Я на ночь, стоя на коленях в постели, поминал деда, покойную сестру и доброго убиенного «камер-юнкера Серафима».

Константин Коровин