Позволю себе немного обратить внимание на название моноспектакля «Времена года». Напомню, что онтологичность понимания человеком этого явления фиксируется историками религии с первобытных времен. Вот что пишет о понятии «времена года» сам Непомнящий: «Species aeternitatis», «лицо (взгляд) вечности» … обнаруживает себя в том космическом ритме, который был одним из оснований картины мира … от древнейших времен до Питера Брейгеля, Гайдна [оратория «Времена года»] и Державина, — ритме времен года …» Таков контекст и масштабность композиции Непомнящего, посвященной смерти Пушкина. Отсюда такое величественное, патетическое исполнение Непомнящим строк Пушкина достойное произнесения стихов Данте и Гомера.
Под катом представлено развернутое предисловие-объяснение Непомнящего, напечатанное внутри конверта с пластинками. Моноспектакль можно послушать онлайн или скачать (ссылка для скачивания спрятана под фото, кликайте).
Композиция «Времена года», сочиненная и записанная мною на этих пластинках, - не поэтический концерт, не чтецкая программа и не обычный литературный монтаж. Чтение стихов – не моя профессия; я — литературовед, много лет занимающийся Пушкиным — и изучением его творчества, его роли в русской культуре, его личности и судьбы; и эта композиция – в известном смысле тоже исследование, как мои статьи и очерки о Пушкине. От них она отличается языком, способом выражения. Как и свои доклады, я читаю её в Московском музее Пушкина, без содействия которого она бы не существовала, так как вне живого звучания, входящего в авторский замысел, в значительной мере теряет свой смысл. В статьях, рассчитанных, прежде всего на рациональное восприятие и предназначенных для чтения глазами, я, как и всякий литературовед, предлагая определенные концепции, говорю в основном языком логики, анализа, аргументов, догадок. «Времена года» - тоже концепция, но здесь нет ни одного моего слова, звучат только слова самого Пушкина и слова о нём его современников, поставленные в те связи, в каких они мне слышатся. Иначе говоря, «Времена года» — это концепция, выраженная на языке искусства, и притом на звучащем языке.
Может возникнуть вопрос: для чего понадобился литературоведу такой язык? Прежде всего, о Пушкине никто не может сказать лучше, чем он сам. Дело в том, что композиция «Времена года» - не о каких-либо конкретных произведениях Пушкина или моментах его биографии, не о каких-либо отдельных темах или проблемах его творчества. В ней сделана попытка приблизиться, хотя бы немного, к внутренней жизни поэта, прикоснуться, хотя бы мимолетно, к его личности, творческой и человеческой, к целостному смыслу его судьбы. Здесь ничто не заменит собственных пушкинских слов. Далее. Существуют вещи невыразимые — особенно в сфере внутренней жизни. Сказанные на понятийном языке, они в лучшем случае будут выглядеть неточно и, стало быть, неверно; в худшем — могут обернуться банальностью, а то и чепухой; оба эти случая и имел в виду Тютчев, говоря: «Мысль изреченная есть ложь». Воплощенные же в слове поэтическом, в живой интонации, в музыке звуков, в композиции мотивов, стыках образов, монтаже и скрещении тем, они не претендуют на логическую однозначность и именно поэтому начинают жить и говорить обнаруживая свою истинность, глубину, реальность и… невыразимость. Для науки, для логики путь к таким вещам доступен очень редко, для искусства, обращающегося не только к разуму, но и к чувству, — открыт.
Наконец третье. Поэзия — не просто искусство слова. Она — искусство слова звучащего, произносимого. Именно в живом звучании стихи раскрываются в своей многоплановости и неисчерпаемости; поэтому, кстати, творческий процесс серьёзного чтеца есть в то же время и процесс изучения и анализа стихов. «Немое», остановленное на бумаге поэтическое слово утаивает от нас половину своего смысла и никакой анализ не восполнит этой потери. Всё вместе диктует жанр моей работы и особенности её построения. От обычного монтажа на пушкинскую тему она отличается, помимо прочего, тем, что внешне биографический момент – исторические и житейские реалии, конкретные события, имена и даты – не играет в ней сколько-нибудь существенной роли: в 1-ой части («Зимняя дорога») он сведен до минимума, во 2-ой («Осень») – вовсе отсутствует. Отрывки из воспоминаний современников не помечаются именами их авторов. Имена здесь не важны: речь, идет о собирательном образе Современника, в первую очередь Друга. Не важно также, к кому обращено или по какому поводу написано то или иное стихотворение: не может не узнаваться только Арина Родионовна; все женские образы, включая и няню, должны, по замыслу, сливаться в один многоплановый образ (здесь хочется вспомнить слова М. Волконской, которая писала, что ни одну женщину Пушкин не любил так, как свою Музу). Размещаются стихи не по хронологии, и это принципиально: я стремлюсь ориентироваться на сферу глубинных, многозначных, нерастворимых во времени смыслов. Ведь стихи большого поэта волнуют ум и берут за душу вне зависимости от многих конкретных обстоятельств их возникновения: поэзия потому и живет в веках, что превышает временные обстоятельства, заключает в себе то непреходящее, что, выражаясь пушкинскими словами, переживает прах и убегает тленья. В сфере таких непреходящих смыслов действуют свои, особые законы: все, созданное поэтом, представляет в ней не столько цепь отдельных, фиксированных во времени моментов, сколько единый творческий акт, один слитный момент, в котором все «рядом», и на прикосновение к одной струне — «ранней» или «поздней», все равно, — отзываются другие; а любое пушкинское стихотворение — это не просто определенное мгновение творческой биографии, но воплощенная в слове целостная личность Пушкина, соединяющая в себе прошлое с потенциальным будущим и наделенная способностью выражать в конечном бесконечное.
Мало кому, кроме Пушкина, свойственно в такой же высокой степени сочетание уникальности и универсальности. С одной стороны, в любых его строках мы чувствуем его личное присутствие, как бы слышим его дыхание; с другой — глубинная суть этих строк явно выходит за пределы опыта отдельной личности, представляется беспримерно всеобъемлющей: она касается всех, откликается каждому, кто этого захочет, и не зависит от времени. В этом смысле Пушкин — особенный художник и особенная личность. Кому-то кажутся близкими одни писатели и менее близкими, а то и далекими, — другие. В Пушкине же есть неоспоримость он по своем «близок» каждому. Все мы чувствуем — осознаем это или нет, — что он нечто большее чем просто поэт и писатель, что в нем есть нечто жизненно необходимое нам. И тем удивительнее, что многие ещё смотрят на творчество Пушкина с какой-то умильной отстраненностью, восхищаясь им лишь как прекрасной литературой, как «эстетической ценностью»; а жизнь его воспринимают хоть и с сочувствием, порой глубоко искренним и трогательным, но тоже как-то «со стороны», чисто «биографически», в качестве ряда пусть драматических, но внешних эпизодов, не пытаясь понять внутренний смысл этого творчества и этой жизни — смысл, обращенный к нам. От такого взгляда необходимо отрешиться, если мы хотим включить Пушкина в свой жизненный (и не только интеллектуальный или эстетический) опыт. Необходимо понять Пушкина, художника и человека, в нерасчленимом единство этих ипостасей, в той их неразъемлемости, в которой творчество предстает как судьба, а судьба оказывается творчеством.
«Слова поэта — суть уже его дела», — говорил Пушкин. Это верно для каждого художника. Но мало в ком это воплощалось с такой всесторонней полнотой и на такой нравственной высоте, как в самом Пушкине. Он с необыкновенной остротой чувствовал: художник живет не для себя, и талант дается ему не для «личного употребления». Талант — не личная собственность и уж тем более не «заслуга» художника. За талант не нужно хвалить; будучи великим счастьем, талант — а тем более гений — это прежде всего величайшая ответственность и тяжкое, чаще всего трагически тяжкое, бремя. За дар творчества нужно расплачиваться всею жизнью, обеспечивать его всею судьбой, в которой определяющее — человеческое поведение. Гений нельзя бездумно эксплуатировать, как нельзя списывать на него свои грехи, слабости и ошибки, — нужно стремиться ему соответствовать. Одному это удается в большей мере, другому — в меньшей; но если нет такого стремления, художнику рано или поздно становится не под силу нести тяжкую ношу творческого дара: дар как бы утекает у него сквозь пальцы, и он остается только местером своего дела. А величие и мастерство — это разные вещи.
Ощущение человеческой ответственности было у Пушкина чрезвычайно сильным. Оставаясь самим собой, он никогда не останавливался в своем человеческом росте, и его главным личным стремлением было — соответствовать своему гигантскому дару, то есть — правильно (в силу своего гения) понимая мир, праведно жить в нем. Нравственная его требовательность к себе, нетерпимость к собственным заблуждениям, жажда быть лучше, стремление к истине были необыкновенно велики и с течением времени возрастали. Об этом прямо свидетельствуют его произведения, в том числе стихи, от таких ранних, как, скажем, «Возрождение» (1820), до «Воспоминания» (1828) и поразительного по высоте духа последнего цикла стихотворений («Мирская власть», «Напрасно я бегу к сионским высотам», «Отцы пустынники и жены непорочны» и др. — 1836). В этом-то смысле человек и был в нем неотделим от творца. Творя, он создавал не только поэзию, — он творил собственную жизнь, раскрывал до конца, до полного соответствия со своим даром, свою личность. Любая проблема, встающая перед нами с пушкинских страниц, сколь бы ни была она широка, философична, общечеловечна, была им, прожита и прочувствовано, обеспечена всею полнотой личного усилия познать и выразить истины, общие всем и всем необходимые. Ему был дан дар выражать в словах свой опыт, свой личный духовный путь в качестве урока для всех, имеющих уши, — и он всею жизнью и всем творчеством это свое предназначение выполнял. В этом смысле пушкинское слово и есть дело; оно заключает в себе ту полноту жизни, ту общезначимость смысла и неподвластность времени, о которых можно сказать словами Некрасова: «Дело прочно, когда под ним струится кровь», И мы тогда сможем вместить хотя бы малую каплю пушкинского духовного опыта не только в голову, но и в душу, в свою жизнь, если научимся слышать под каждым пушкинским словом струение крови. Могут спросить: но какой же жизненный урок может преподать гений обыкновенным людям? На это можно ответить так. Во-первых, гений потому и гений, для того и гений, что он имеет силу выразить нечто общее всем людям и жизненно им необходимое; иначе гении были «бы никому не интересны и не нужны. Во-вторых, Пушкин, при всей своей гениальности — или, пожалуй, благодаря именно ей, — был, как общепризнано, человеком высокой нормальности (не случайно он так любит повторять о своей «покорности» «общему закону»); тем более общезначимым нужно признать его человеческий опыт. Общезначимость же эта мне представляется так. Жизнь человека внешним образом складывается из некоторых событий и обстоятельств, как обусловленных его действиями, так и независимых от них. Те события и обстоятельства, которые улучшают внешние качества жизни, человек расценивает как хорошие, в противном случае — как дурные, а то или иное сочетание их называет везением или невезением — и соответственно оценивает жизнь. На самом же деле жизнь человека (как и сам человек) не есть сумма одних внешних событий и обстоятельств. Существует внутренняя логика жизни каждого человека, существует жизнь человеческого духа. Благодаря этому разные люди в сходных обстоятельствах ведут себя по-разному. Это вот жизненное поведение (оценки, побуждения, поступки, самооценки) и определяется внутренней логикой личности, духовным уровнем человека, и обозначает направление его пути. Что же касается «хороших» и «дурных» жизненных обстоятельств, то вовсе не они составляют истинное содержание жизни, достойной человека. Обстоятельства — это лишь условия, раскрывающие сущность личности, ее духовный путь, который и составляет истинное содержание жизни. Таков (выражаясь пушкинскими словами) «общий закон» для всех людей — и великих, и обыкновенных. Таков он был и для Пушкина.
Да, были в его жизни тяжкие и мрачные обстоятельства; ссылки, гонения, житейские тяготы, смерть одних друзей, вечная разлука с другими, в последние годы — одиночество и непонимание, грязная интрига, пуля светского проходимца, чудовищные муки на смертном одре. Были грехи и ошибки, были порывы дурных страстей. Но все это — чем дальше, тем больше — преодолевалось, подминалось под себя другою, главной, определяющей жизнью — жизнью высокой души, требовательно сознающей свое человеческое достоинство, с беспощадной трезвостью оценивающей самое себя, с необыкновенной чёткостью отделяющей добро от зла.
«..Какой бы шаг он ни сделал в жизни, — думает о Пушкине один герой М. Булгакова, — все шло ему на пользу, все обращалось к его славе!.. Повезло, повезло!...». Да, Пушкину «повезло», и все шло ему «на пользу» — и одна ссылка, и другая» и гонения,«и тяготы: потому что никакие, самые мрачные, обстоятельства не могли победить его, умалить высоту его духе и глубину нравственного чувства. Наоборот, они лишь проявляли эту глубину и эту высоту, раскрывали источники, которыми питалось его творчество. "Исключительно благородная красота его души, — писал Вересаев — пламенными языками то и дело прорывалась в его жизни… ярким огнем пылала в его творчестве и ослепительным светом вспыхнула в его смерти. Умирал он не как великий поэт а как великий человек». Кому же придет в голову назвать эту жизнь, полную тяжких невзгод, «неудачной», эту трагическую судьбу — «несчастной»? Да, Пушкин умер в результате интриги, умер от пули. Но кроме этой внешней «логики» есть и другая, главнейшая. В его творческом даре была неистовая интенсивность, имевшая и свою роковую сторону. «Нам Музы дорого таланты продают!» — сказал Константин Батюшков. Жизнь Пушкина — исчерпывающее подтверждение этих слов. Его дар был не только великим счастьем. Это был пожирающий пламень. Точно и глубоко сказал об этом (имея в виду Пушкина и Лермонтова) белорусский поэт А. Кулешов; «...их сперва сразила Поэзия. А пули шли за ней». Творчество есть процесс постижения истины о мире и о человеке. Творя, Пушкин проживал сотни жизней и тысячи лет, заглядывал в бездны, жил в прошлом и в будущем. Такое счастье тяжко, и оплачивается оно дорого. Такая жизнь — самосжигание, она катастрофична по самой внутренней природе и не может быть физически долгой, потому что постижение истины — всегда в каком-то смысле самопожертвование.
Есть несомненная связь между тем, как живет человек, и тем, как он умирает. Пушкин не поменялся участью со своим противником, не стал убийцей, о чем простодушно мечтают некоторые и от чего он заклял себя в VI главе «Евгения Онегина». В его судьбе была логика, которая не допустила его до убийства: защищая честь женщины и свое достоинство человека и поэта, он не убил, а погиб сам. Поэтому же Пушкин отказался от мести своему убийце, предложенной другом. Человек, всю жизнь пробуждавший «чувства добрые» и призывавший «милость к падшим», человек, всегда стремившийся к Истине, написавший: «И бога глас ко мне воззвал», — не мог умирать со злобными и мстительными чувствами. И если жизнь Пушкина была процессом раскрытия высоты его души, то смерть была не только продолжением этой жизни, — она была моментом высшей ее полноты. Слова Вересаева о том, что Пушкин умирал не как великий поэт, а как великий человек, верны только в ограниченном, условном смысле: важно ведь, что именно разуметь под словом «поэт», Пушкин умирал как великий поэт.
«Сын гармонии», он оплатил свой высокий дар сполна, оплатил «усильным, напряженным постоянством» стремления к гармонии своей личности, жизни и духа. Его физическая жизнь была коротка именно в силу величайшей духовной полноты, для которой ограниченные масштабы конечного, эмпирического существования становились уже тесны и хрупки. Таковы соображения, которыми мне хотелось предварить мою композицию. Толковать ее собственное содержание я не могу: если бы было возможно пересказать его «своими словами», я написал бы не композицию, а статью.
Музыка Д. Шостаковича, Г. Свиридова, И. С. Баха (одни из фрагментов — перепись с пластинки фирмы «Еternа») сыграла в этой работе очень большую роль, она — не «оформление» моей пушкинской композиции, а полноправная часть ее содержания. Читаю я «Времена года» сам; как уже сказано выше, звучание пушкинского слова вводит в мой авторский замысел, и никакими способами я не мог бы передать никакому артисту этого замысла, то есть такого звучания, какое слышится авторским слухом. Так писатель не может перепоручить написание своего произведение другому: тот напишет другое произведение.