Грубиян Маржерет
Пушкин не раз отмечал, что в его «Борисе» «есть шутки грубые, сцены простонародные. Хорошо, если поэт может их избежать, — поэту не должно быть площадным из доброй воли, — если же нет, то ему нет нужды стараться заменять их чем-нибудь иным».
Сразу же по окончании «Бориса» незнакомый с трагедией, Жуковский запросил у Пушкина через Плетнева текст трагедии в качестве материала для чтения лекций великой княгине Елене Павловне. В ответ на это Пушкин отписал Плетневу в начале марта 1826 года: «Какого вам Бориса, и на какие лекции? В моем Борисе бранятся по-матерну на всех языках. Это трагедия не для прекрасного полу». «На всех языках» – это всего лишь на двух: русском и французском. В немецком исполнении «лая матерна» в пьесе отсутствует.
А еще ранее в письме к П. А. Вяземскому от ноября 1825 г. Пушкин написал, что все персонажи в его «Борисе» «очень милы; кроме капитана Маржерета, который все по-матерну бранится; цензура его не пропустит. Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый».
По поводу некоторых языковых вольностей в трагедии некий внутренний рецензент III Отделения Е.И. В. С. канцелярии записал: „Некоторые места должно непременно исключить. Говоря сие должно заметить, что человек с малейшим вкусом и тактом не осмелился бы никогда представить публике выражения, которые нельзя произнесть ни в одном благопристойном трактире! например слова Маржерета“.
Что касается грубияна Маржерета, то его бранную речь цензура правила вплоть до 1887 года, покуда известный пушкинист П. О. Морозов не опубликовал ее без купюр, да и то не всю.
Несдержанный Маржерет употребил несколько выражений, которые наверняка смутили бы ухо прекрасных дам и даже кавалеров, воспитанных на традициях приличного общества. Извинительным для него обстоятельством было то, что во время атаки войск Самозванца ему было некогда выбирать слова. Отметим и то, что к своему коллеге Розену пушкинский Маржерет обращался по-французски, а Розен отвечал горячему французу по-немецки, что не мешало им прекрасно понимать друг друга.
Итак, первым крепким выражением стало «… ça n’a que des jambes pour foutre le camp», которое стеснительная цензура поменяла на благопристойное «…ça n'a que des jambes pour fuir».
Вторым крепким выражением стало «un bougre qui a du poil au cul» («тип с волосами на заднице», «шерстью на ж…е»), замененное на невинное «un brave à trois poils» - «храбрец», «бравый молодец».
Впервые в своем первозданном виде первая пушкинская вольность увидела свет в 1887 году в издании В. В. Комарова и под редакцией П. А. Ефремова, а полностью увидела свет в академическом издании 1916 года. Правду сказать, это могло быть осуществлено и в суворинском издании 1905 года, но публикатор счел за благо сослаться на самого Пушкина, собственноручно, пусть и под давлением цензуры, сделавшего перемену из «un bougre qui a du poil au cul» в «un brave à trois poils», что означает во втором случае совершенно нейтральное «бравый молодец».
Что же до исконного пушкинского «un bougre qui a du poil au cul» (это выражение в рукописи было отчеркнуто сбоку красным карандашом и отмечено знаком NB), переведенного в советские времена, как «отчаянный головорез», что тоже является более, чем нормативным выражением, то аналогом ему на нынешний день могло бы стать «крутой брателло», «быкует волчара», «стремный браток», а может даже и «взглянет — лес вянет» или нечто и вовсе ненормативное. И еще всплыло удаленное цензурой неблагочестивое «Tudieu».
В советских изданиях приведен «первобытный» пушкинский вариант. Публикаторы очевидно здраво полагали, что современный им советский читатель едва ли вникнет в тонкости маржеретовой лексики по причине дурного знания французского арго.
В советском переводе Маржерет будет звучать так: «Этот дьявол — Самозванец, как они его называют, отчаянный головорез».
«… у них нет рук, чтобы драться, а только ноги, чтобы удирать».
«Черт».
Как видим, перевод вполне благопристойный, если можно благопристойно перевести упоминание врага рода человеческого. Не то, что оригинал.
Тут надобно сделать пояснение: «мата» в нашем привычном понимании во французском языке нет, но сальностей, скабрёзностей и грязных выражений – в избытке. Как, впрочем, и в любом другом языке.
В наши дни, понятное дело светских дам таким жаргоном не подивишь, а вот дамы пушкинской поры на людях могли почувствовать себя оскорбленными, а то и упасть в обморок.
Что до «удирать», то пушкинско-французское «foutre le camp» означает нечто куда более грубое, сравнимое по значению и экспрессии с нашим русским «у…вать». И гораздо более грубым, нежели «черт», является отдающее богохульством «Tudieu».
Разумеется, все эти тонкости были понятны просвещенной русской публике, для которой французский язык был родным, и малопонятны тем, для кого жаргон новогаллов является иностранным и вдобавок «со словарем».
А сцена получилась очень кинематографичная: напряжение боя достигает предела: желающих воевать с «русским царевичем» немного, царские войска бегут, русские ратники оскорбляют («проклятый басурман») и передразнивают («лягушка заморская») иностранных военспецов-командиров и не обращают на них внимания. Басманов делает удачную вылазку, но его опрокидывают. Ситуация становится критической. Все это время экспрессивный Маржерет и хладнокровный Розен обмениваются репликами, оценивая по ходу складывающуюся ситуацию. Маржерет говорит по-французски, Розен – по-немецки. Они прекрасно понимают друг друга. В такой обстановке трудно требовать от боевых командиров, чтобы они выражались, словно в светском салоне да еще в обществе дам.
Великолепен Розен. Он внутренне сосредоточен, немногословен и решителен. Одно слово - немец!
В отличие от сдержанного Розена, Маржерет дает волю своему языку. Однако все «красоты» его речи в разгар боя Пушкину пришлось убрать. Нетрудно понять досаду автора: живость характера героя явно тускнеет.