У «маленькой» пушкинской трагедии «Моцарт и Сальери» как минимум две большие загадки: почему Пушкин поверил, что Моцарт был отравлен, а злодейство совершено Сальери? И не было ли в окружении Пушкина того, кого бы он мог себе представлять, сочиняя монологи Сальери, его разговоры с Моцартом?
Начнем, пожалуй, со второй загадки.
«Как много праздных дум,
а подвигов так мало»…
…Один из учеников Сальери, который выступал против обвинений его в убийстве Моцарта, не скрыл, однако, такой подробности обучения: обнаруживая в сочинениях Моцарта какие-то недочеты, он «тыкал в них носом» учеников…
Наверно, это можно назвать и беспристрастностью (не сотвори из Моцарта кумира!), и объективностью. Наверно, сам себе Сальери именно так это и объяснял. Но все же этот эпизод почему-то оставляет в душе какой-то нехороший осадок…
«Я восхищаюсь «Чернецом»: в нем красоты глубокие, и, скажу тебе на ухо, – более чувства, более размышления, чем в поэмах Пушкина». А эту цитату из частной переписки в книге «Нас мало избранных» приводит профессор Южного федерального университета, литературовед Нина Забабурова. «Чернец» - поэма полузабытого ныне поэта Козлова. А признание принадлежит тому, кого в каждом школьном учебнике называют другом Пушкина, - князю Петру Андреевичу Вяземскому.
В этой цитате – тоже никакого «криминала», как и в ряде статей Вяземского, где он указывает на то, что представлялось ему оплошностями или недоработками Пушкина. Критика есть критика. И все же не зря, отвечая на вопрос: «Был ли в жизни Пушкина Сальери? Не тот, который мог вылить в дружескую чашу склянку с ядом, а тот, кто столь же мучительно переживал неправоту небес, отдавших священный дар не по назначению?» Нина Владимировна называет и Вяземского.
Кстати, как и Сальери (реальный, исторический Сальери), Вяземский – личность незаурядная. Это не злобный бесталанный завистник: он и умен, и остроумен, и небездарен. В его стихах, и особенно статьях, - интересные наблюдения и мысли. Есть многое, нет – божьей искры. А амбиции – большие…
Зависть – чувство глубоко интимное, почти всегда скрываемое. Но нет-нет да и прорвется в какой-то фразе, взгляде, остроте. Невольно вспомнишь, как странно близорук оказался Вяземский, когда на его глазах назревала дуэль Пушкина с Дантесом, как не по-дружески шутил за спиной друга: «Он выглядит обиженным за жену, так как Дантес больше за ней не ухаживает»…
Нина Забабурова отмечает интересную закономерность: «Фактически получилось так (может быть, со стороны Вяземского и не намеренно), что состязание с Пушкиным он вел не на поэтическом, а на любовном фронте. Вяземский неизбежно возникал на горизонте, когда в жизни Пушкина появлялись новые женщины». Причем и Наталья Николаевна не стала исключением из этого правила. Пока Пушкин был жив, Вяземский, возможно, ничем себя не выдавал. Но Пушкина не стало, и к Наталье Николаевне полетели его письма с признаниями в любви. В стихах и прозе.
Могла одолевать Вяземского мысль о том, что Бог распорядился неразумно и несправедливо, наделив Пушкина пленяющим сердца необыкновенным поэтическим даром? Могла. Есть что-то от Петра Андреевича в образе Сальери? Пожалуй.
«Как много праздных дум, а подвигов как мало» - это своего рода самоэпитафия Вяземского. Хотя и в ней он несколько себе польстил:
«Талант, который был мне дан для приращенья,
Оставил праздным я на жертву нераденья».
То есть, если б трудился больше, был бы… Пушкиным? Или – лучше его? От этого уж только шаг до «Незаменимых у нас нет».
Какое счастье, что Петр Андреевич не был обуреваем жаждой безусловного поэтического первенства, не был болезненно тщеславным, и что жили они с Пушкиным в век просвещенный. Иначе, при такой философии, друг – гений здорово бы рисковал, обедая у него в гостях…
Похож и не похож
«Надобно осудить себя на несколько лет ученической деятельности или приготовительной, дабы набрать сведения; надобно не скучать трудностями, более всего дорожить временем и твердо держаться порядка».
Так вполне бы мог сказать Сальери.
«Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастья и обратить в добро заслуженное; ты более нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом, будь же этого достоин».
И так уж точно мог бы сказать Сальери. Если во втором отрывке заменить слово «поэт» на «музыкант», то это можно было бы принять за наброски Пушкина к его «маленькой трагедии», проработку характера Сальери.
А между тем строки эти принадлежат тому, кого называют (без тени иронии) пушкинским ангелом-хранителем. Василию Андреевичу Жуковскому. И это имя фигурирует в книге «Нас мало избранных» в связи с интересующей нас загадкой.
Впрочем, «Жуковского, - замечает Нина Забабурова, - в пушкинском Сальери узнать просто, и в то же время это анти-Сальери, противоположная модель отношений с гением. У Сальери – бунт, у Жуковского – жертвоприношение».
Интересно, что испытывал Жуковский, когда читал слова пушкинского Сальери:
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне, упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке. Труден первый шаг,
И скучен первый путь. Преодолел
Я ранние невзгоды. Ремесло
Поставил я подножием искусства».
О реакции Жуковского на это неизвестно. Возможно, он не распознал собственных черт в Сальери. Возможно, сделал вид, что не узнает почти дословные цитаты из собственных наставлений Пушкину…
Для Жуковского, как и для Вяземского, смерть Пушкина была ударом. Василию Андреевичу выпала печальная миссия разбирать бумаги погибшего ученика и многолетнего друга. Нина Забабурова завершает главу о Жуковском таким отрывком из его письма, где речь о черновиках Пушкина: «С каким трудом писал он свои легкие, летучие стихи! Нет строки, которая бы не была несколько раз перемарана. Но в этом-то и заключается тайная прелесть творения».
Позволю себе предположить, что в тот миг Василий Андреевич был озарен радостью и умилением: все перемарано… С трудом рождались строки… Значит, не Бог.
Все в порядке.
Просто совпадение?
Версию о том, что Сальери проглядывает в Евгении Баратынском, Иосиф Бродский считал абсурдом. Почему? Баратынский, по его мнению, не мог завидовать Пушкину, потому что свой поэтический дар ставил выше пушкинского, хотя и носил маску скромности и смирения.
И все же Баратынский в зависти к Пушкину подозревается давно. Лет сто, не меньше.
И тут вот что интересно. Как публика во время музыкальных соревнований порой отдавала предпочтение не Моцарту, а Сальери, так и современники порой ставили Пушкина и Баратынского в один ряд: мол, будущее рассудит, кто лучше.
Не знаю, есть ли сейчас такие почитатели музыки, которые утверждают, что Сальери значительнее Моцарта, но однажды мне довелось услышать, что Баратынский оригинальней Пушкина, психологичнее. Было это недавно, на… одном из празднований годовщины Александра Сергеевича. Правда, говорилось шепотом. Вслух – из тех же уст – стихотворное славословие Пушкину… Тоже - в известном смысле - «маленькая» трагедия.
В глазах философичного, рассудочного Баратынского Пушкин был, вероятно, не более чем одаренный модный стихотворец, восхваляемый лишь потому, что публика легкомысленна, к Истине глуха и равнодушна к Музе, которая отличается от прочих «лица необщим выраженьем»…
Нина Забабурова обращает внимание на удивительное совпадение:
Вкусив восторг и слезы вдохновенья,
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали.
Это – Сальери. Но и Баратынский, по словам его сына, «говорил, что свои первые произведения должно посвящать богам, предавая их все сожжению!». Возможно, не только сыну он это говорил, и Пушкин об этом тоже знал? А если не знал, то все равно это не просто совпадение, а невероятная, колдовская интуиция Пушкина!
Что очевидно: в каждом из этих поэтов Пушкин улавливал какие-то черты, свойственные типу Сальери, своей противоположности. Тому типу художников, в которых рассудочности больше, чем гармонии и артистизма.
Но значит ли это, что каждый, в ком есть что-то от Сальери, способен при определенных обстоятельствах на злодеяние Сальери? Тут впору задать вопрос: а было ли оно, злодеяние Сальери?
Одна известная музыкантка, когда я спросила ее об этом, сказала: «Это – сказка Пушкина. Музыканты в нее не верят».
Но вот музыковед Игорь Бэлза так не думал. И рассказывал о своих австрийских друзьях–музыкантах, уверенных, что Пушкин написал очень достоверную историю.
Марина КАМИНСКАЯ